Интервью

Афаг Масуд родилась 3 июня 1957 года в Баку.
В 1979 году окончила факультет журналистики БГУ.
С 1979 по 1986 годы работала на киностудии «Азербайджанфильм» редактором, членом редколлегии. С 1986 по 1988 годы работала на должности директора «Азербайджантелефильм» в Гостелеродио.
С 1981 года является членом Союза писателей Азербайджана, с 1990 года является – председателем Республиканского центра перевода и литературных связей, главным редактором журнала «Хазар».
Произведения Афаг Масуд опубликованы на русском, английским, французском, немецком, персидском и узбекском языках.
Изданы книги «На третем этаже» (1976), «Субботний вечер» (1980), «Переход» (1984), «Одна» (1990), «Процессия» (1991), «Субботний вечер» (Москва, 1984), «Свобода» (1997), «Писание» (2005).
Является автором пьес «У порога», «Меня Он любит», «В пути».
На основе ее произведений сняты телевизионные фильмы «Воробьи», «Угощение», «Ночь», «Кара».
В 2003 году в Венском университете по творчеству Афаг Масуд защищена докторская диссертация (С. Доган. «Женские образы в европейском востоковедении»).
Имеет несколько премий.
Является заслуженным деятелем искусств Азербайджана.
Замужем, имеет троих детей.


Одной из вечных тем в литературе является тема «Отцов и детей». Собственно говоря, эта тема давно вышла из плоскости чисто творческой и получила статус темы «№1» в мировой литературе. Проблема противостояния различных поколений временами играет на пользу литературе, а временами – во вред. Потому что оно не всегда имело творческий характер. Каждый писатель является наследником великой литературы, и поэтому хотел бы оставить после себя хоть какой-то след в литературе. Однако есть писатели, являющиеся представителями трех литературных поколений. В частности, к таким писателям относитесь вы. Ваш дедушка был народным писателем Азербайджана Али Велиевым – это представитель тридцатых годов прошлого века, отец – литературовед Масуд Алиоглы представлял шестидесятые годы, и, наконец, вы, Афаг Масуд представляете семидесятые годы. В этой связи возникает вопрос, могла бы представитель такой писательской династии как Афаг Масуд родиться вне такого окружения?
- Конечно, в том, что я пришла в литературу, большую роль сыграло то, что я родилась в семье литераторов, и в моем становлении большую роль сыграло и мое окружение, и в первую очередь - мои отец и дедушка. Однако в творчестве я не могу сказать, что позаимствовала что-то у деда или отца. Точнее не могла сказать до последнего времени. А вот недавно, перечитывая в связи с восьмидесятилетием отца его произведения, я вдруг обнаружила между нами непостижимую связь, общность мыслей. Несмотря на то, что он занимался чистым литературоведением, а я – занимаюсь художественным творчеством, если поставить сейчас рядом эти совершенно различные произведения, то может закрасться впечатление, что они написаны одним человеком. Построение фраз, сравнения, полные эмоционального взрыва, тайная мысль, присутствующая между строк – все это настолько мое, что может родить у читателя, а иногда и у меня самой впечатление, что я сейчас перечитываю их после собственной смерти. Еще в студенческие годы и после я читала многие произведения, написанные отцом. Но не ощущала никакой близости этих сложных, написанных в чисто литературоведческом стиле произведений к моему литературному творчеству. А сейчас, перечитывая их, вдруг ощутила, что я не только в физическом смысле дочь автора этих книг Масуда Алиоглы, но, быть может, и сама являюсь их автором. Постигла необыкновенную близость его поисков свободы из, казалось бы, невозможных ситуаций, муки больших страданий в самых мелких чувствах. И я еще раз поняла, что мы ничего не знаем ни о самих себе, ни о своих близких. Читая его произведения, я никак не могла понять – кто же чьим продолжением является, он не смог в короткое время, отпущенное ему, а, может, по каким-то еще таинственным причинам, в полной мере использовать отпущенный ему творческий потенциал, и потому то, чего он не смог сказать или сделать, говоря иными словами, не растраченную им энергию, передал мне. И только сейчас я понимаю, что начавшиеся публиковаться в журнале «Улдуз» мои рассказы, не случайно выходили под псевдонимом «Масуд».
- Как вы думаете, воздействует ли на творчество писателя то, что он обладает большим литературным потенциалом. К примеру, известный в прошлом веке автор более ста романов Жорж Сименон обладал чрезвычайно малым запасом слов. Выходит, что в литературе главное – не думать, не мучиться над словом, а найти и в языке, и в мыслях путь, ведущий к простоте?
- Думаю, что язык литератора должен быть, по крайней мере, с грамматической точки зрения, исключительно гладким. Для меня достаточно бывает выразить самую мысль, самые необъяснимые, сложнейшие чувства с помощью небольшого количества слов, пусть даже не всегда по правилам грамматики. Я полагаю, что если произведение ничего не несет с собой, то никакими словесными кружевами, изяществом слога и прочим – его нельзя будет спасти, его интеллектуальная слабость ничем не поможет иным достоинствам. Писатели, уделяющие основное внимание внешней красоте своих произведений, в высоком смысле ничего особенного не достигли и в своих произведениях, выверенных чуть не по правилам высшей математики, они проиграли серьезной литературе. А люди пера, относящиеся к литературе не как к развлечению, а как к институту, ведущему к совершенству, есть и сегодня, и я думаю, что они относятся к литературе как к поиску новых территорий, ведущих людей к новым свободам и бессмертий. И фактор языка, упомянутый вами, не имеет никакого значения ни для писателя, ни для читателя. Если к тому же эти писатели обладают хорошим литературным стилем, замечательно. Однако это нельзя считать главным преимуществом произведения. Подобного рода «украшательские» произведения отчего-то напоминают мне торты, разукрашенные искусственными, пастеризованными кремами, которые не имеют ни единого полезного витамина. Простой читатель часто с удовольствием использует в пищу подобного рода «тортов», но как только книга захлопнута, снова начинает страдать от прежнего «голода».
- В начале перестройки в России вышел ряд произведений, относящихся к жестокой литературе. Для представителей этого поколения литераторов не существовало табу в изображении во всем реализме человеческих чувств и реалий.
В ваших произведениях для героев тоже нет выхода. Как, по-вашему, должен ли писатель в чем-то ограничивать свою фантазию? И вообще может ли в литературе существовать понятие табу?
- Писание может быть для одних отдыхом, для других попыткой что-то доказать другим, или просто напросто прославиться. Для меня литература – это попытка выдавить из себя ту боль, которую я не могу высказать даже себе, но могу доверить ее лишь перу и бумаге. Это, своего рода исповедь. Желание писать во мне просыпается именно в такие мгновения, то есть когда хочется поделиться с кем-то необьяснимой болью. Когда я уединяюсь в тихом месте, остаюсь один на один с бумагой и ручкой, то чувствую себя в Царстве Божьем. То, что скрывалось внутри меня, в тот момент вдруг становится ясным как на ладони, и мне уже нет смысла скрывать, так как я явно чувствую, что все скрытое во мне вдруг стало как то само по себе явным. Конечно, то, что написалось в такие мгновения, назавтра или позже можно переписать, что то перечеркнуть. Но я никогда не делала этого. Так как я всегда чувствую, что переведенные на бумагу самые тайные мысли и чувства тут же теряют свою былую «запретность», становятся мягче, достойнее. Вокруг моего написанного в 1989 году романа «Процессия» до сих пор ведутся споры, высказываются различные мнения. Одни называют его «чернухой», другие считают его чистым сюрреализмом… Есть люди и понявшие это произведение, есть те, кто его не понял. Но истина в том, что уже почти двадцать лет как не иссякает интерес этому произведению. А причина в том, что в нем нашли место те самые «легализованные запреты». Это произведение биографическое. Там есть и моих близких, родственниках, друзьях. Многие узнав там самих себя, обиделись. Но, слава Богу, меня никогда не когда не волновала эта сторона дела. Может быть, потому что я отнють не стараюсь воздвигнуть своими произведениями памятник себе. Писание – для меня это самый простой способ выживания.
- Соммерсет Моэм писал, что лучшие свои стихи Гете написал на теле своей возлюбленной. Он имел в виду, что творческий человек проживает двойную жизнь. То есть, если ты – поэт, то даже в самые интимные, самые тонкие мгновения – человечность на втором плане. В этом смысле, он считал поэта неискренним человеком, готовым ради своего дела не обращать внимания на жертвы, которые приносят другие. Это, в самом деле, так?
- Что касается меня, то я не только своих знакомых, близких, но и самое себя часто вижу в облике литературных персонажей, то есть вижу всех со стороны. Как только что говорила, в этом отношении мой роман «Процессия» - произведение, вызвавшее наибольшее число обиженных среди моих близких. Кроме того, это уникальная информация, каким-то образом, по неизвестным мне причинам, пришедшая ко мне из подсознания. Написание этого произведения напоминало мне проводимую над собой странную, безболезненную операцию. Во время таких операций не думаешь о том, кто, куда и каким образом попал. Главное – избавиться от мучающих тебя комплексов. Работая над каким-либо произведением, я обьязательно избавляюсь от чего-либо, и явно чувствоваю как, становясь все легче и легче, возвышаясь, освобождаюсь от мучающего меня неудобного груза. Все это пространство, заполненное вещами и людьми, и само Время – со всей своей вечностью и тайнами превращается для меня в бесконечное величественное Писание. И каким же надо обладать талантом, чтобы параллельно с этим Великим Писанием, то есть, всем что существует, написать что-то. А точнее, верно переписать прочитанное тобой, если конечно ты умеешь читать все это Написанное…
- Маркес вот уже примерно полстолетия не дает разрешения на экранизацию своего романа «Сто лет одиночества». В качестве причины он приводит нежелание конкретизации своих образов, сложившихся в сознании читателей. Говорит, например, что не хотел бы, чтобы Урсула превратилась в Софи Лорен. К чему я? Вы дали согласие на инсценировку вашей пьесы «У порога». Удовлетворила ли вас сценическая жизнь этого чисто психологического рассказа?
- Этот рассказ – часть большого романа, над которым я давно работаю. Это произведение о людях, которые – на одном и том же пространстве – живут в нерасторжимой связи тела и духа, о людях, мечущихся между материальным и духовным. Но когда я по мере работы над романом, почувствовала, как в нем изменяются время и события, как там появляются новые события и ситуации, то была вынуждена убрать из него определенные части. Позже мы переработали этот рассказ с главным режиссером театра «Йуг» Вагифом Ибрагимоглы, и сделали из нее пьесу. По-моему, получился уникальный спектакль. Как бы нескромно это ни прозвучало, но, по-моему, в истории азербайджанского театра это первый спектакль раскрывающий реалии перехода в потусторонний мир.
- Глядя из Азербайджана, мы можем, хорошо или плохо, видеть мир. А каким вам кажется Азербайджан, если смотреть на него со стороны. Речь о нашей литературе. Как стало известно, недавно в Вене были широко представлены ваши произведения. Каковы вы об этом думаете?
- В 1999 году научный сотрудник Венского университета Сена Доган проводила исследования азербайджанской литературы. В 2000 году она написала докторскую диссертацию, посвященную моему творчеству. Потом я была приглашена в Вену. Там по моим произведениям «Воробьи» и «Гений» были поставлены спектакли. А в прошлой осенью я снова была приглашена в Вену Венским Департаментом Культуры. По Венскому радио готовилась часовая прямая трансляция о моем творчестве. Там же прозвучала моя радиопьеса «Воробьи». Выбрать композитора предоставили мне самой. Я выбрала исполнение на фортепиано композиции Вагифа Герайзаде «Ширванские узоры». После трансляции там же в переполненном людьми зале Радиохауса состоялась пресс-конференция, которая одновременно транслировалась и в прямом эфире. Более всего потрясли меня молчаливые слезы на глазах, считающихся холоднокровными, немецких слушательниц, потрясенных «Воробьями».
- Но интерес к вашему творчеству есть не только в Австрии, но и в других странах. Только вы почему-то не любите говорить об этом.
- Я вообще считаю саморекламу – пустой тратой времени. Ничто так не рекламирует произведение как оно само. Я не была знакома с Сеной, не приглашала ее в Азербайджан, не просила ее что-либо писать обо мне, бесплатно переводить мои произведения на немецкий. Точно также я не знала директора Венского Департамента Культуры Анну-Марию Тюрк, пригласившую меня в Вену. Если вы говорите о диссертации Сены защищенной в 2000 году, то я лишь в прошлом году опубликовала ее здесь, да и то по просьбе двух молодых ученых. Я регулярно получаю по Интернету сообщения о публикации моих произведений в различных странах – в Иране, Киргизии, Узбекистане еще где-то. Но никогда не занималась рекламой всего этого. У меня нет ни необходимости, ни желания делать это. Это хорошо знают многие редактора телевещаний прессы, пытающиеся пригласить меня в передачи, «добыть» интервью.
- Как вы думаете, могут ли азербайджанские писатели претендовать на Нобелевскую премию?
- Для того, чтобы претендовать на Нобелевскую премию, произведения писателя должны быть опубликованы по меньшей мере в тридцати странах, но дело не только в зарубежных публикациях. Произведение, выдвинутое на Нобелевскую премию, должно привлекать внимание мировой общественности. Существует большой академический путь к Нобелевской премии. Этого простой самодеятельностью – то есть организовать на свои деньги перевод, выпустить книги в каких то странах определенными тиражами – не получится. И тут мы снова вернемся к проблеме перевода – к государственной заботе. Написать произведение и правильно провести кампанию по выдвижению тебя на Нобелевскую премию – это разные вещи. За произведением, выдвигающимся на премию, должны стоять либо имеющие для шведской Академии определенный государственный статус лица из Англии, Франции, или Германии, либо же страна, к которой относится сам писатель. Пока мы смогли подняться, уцепившись за Нобелевскую премию. Думаю, что мечты о Нобелевской премии возникли после того, как появилась героиня моей пьесы «У порога» - лауреат Нобелевской премии, писательница. Но ведь есть и другие премии: Букеровская, Гонкуровская и т.д. Надо выставляться и там.
- И напоследок я хочу спросить: кроме писательской, представляете ли вы для себя иную жизнь?
- Нет. Но скажу при этом, что лишь с пером в руках я считаю себя писателем. В другое время я - обычная женщина, мать, руководитель предприятия, а когда занята домашними делами - домохозяйка… И в такие мгновения, вспоминая вдруг еще и том, что я – писатель, ощущаю странную невесомость, душа, как бы хочет отделиться от тела, рвусь отделиться отсюда и я. В такие мгновения мне становится как то не по себе, грустно. Жалею себя, что ли?..






Когда пишу, я чувствую себя при смерти…

журнал «Эль»

…Я не помню (прожитое мною)... Одна из моих героинь говорит: «…Я не как не припоминаю то, что было… Словно и не было меня вообще…»

А.Масуд



- Вы стараетесь, забыть это, или вам не удается что-то вспомнить?
- Если напрягусь, то наверняка, что то вспомню. Но почему то меня некогда не тянуло в прошлое. В вспоминание, прошедшие радости и боли. За исключением некоторых болезненных или радостных событий из моей биографии, я, можно сказать забыла обо всем. Я каждый день, каждый час, каждую минуту получаю столько информации от самой себя, не о жизни, нет – именно о себе самой, что для прошедшего тут не остается места. Каждый мой миг – это и поиск, и информация. Это не досужее занятие. Это мой образ жизни. Человек, сам не зная того меняеться ни по годам, а ежесекундно. На каждом этапе жизни человек не тот, что был только что, что-то он понимает вновь. И эти процессы протекают во мне с реактивной скоростью. Сегодня я уже не та, что была неделю назад. В своих чувственных переживаниях я достигаю таких неведомых мне терреторий, такие повороты времени… а, очнувшись, замечаю, что все это происходило в течение одной - двух минут, а может, и в еще более короткий отрезок времени. После таких «путешествий» все начинает казатся мне блеклым, грубым и бессмысленным.
- Как по Вашему, много, или мало времени предоставлено человеку в этой жизни?
- Гораздо больше, чем мы можем себе представить. К сожалению, мы именно таким представляем данный нам отрезок времени. Бывает, сидишь в каком-то тоскливом месте и вынужден чего-то ждать. В такое время минуты тянутся как час. Но, по сути, это ощущение времени нашей жизни. Так чаще всего бывает, когда человек не может найти верную дорогу в жизни. Настоящая жизнь, не та, что состоит из наших повседневных забот, а та которую мы ощущаем какие то доли секунд - духовная жизнь. И когда находишь дорогу туда, жизнь представляется невероятно длинной, даже басконечной.
- Считаете ли вы себя счастливой в этой невероятно долгой жизни?
- Я считаю себя спасенной. Так как уже давно не живу земными измерениями. Внешне живу я как все. По утрам иду на работу, вечерами возвращаюсь домой, проверяю уроки сына, слушаю последние известия. Однако во всем этом однообразии я постоянно чувствую где то вблизи потайную дверь в то царство ощущений, куда вход для меня всегда открыт. Может именно и поэтому я не ощущаю однообразия жизни, не чувствую, коротка жизнь или длина.
- Но тем не менее, наше прошлое существует независимо от нашей жизни, от ощущений сегодняшнего дня, и независимо от нас даже задокументировано. Прежде, чем решить вопрос, как нам жить, каким увидеть и воспринять мир, мы должны родиться. Может быть, именно с этого и начнем нашу беседу…
- Рождение человека ведь не просто результат любви мужчины к женщине. В рождении человека скрыты более глубокие тайны, некие необъяснимые небесные закономерности. Думаю, человек может быть доволен, или недоволен своей судьбой. Однако никто не может называть свою судьбу хорошей или плохой. Хотя бы, потому что он не имеет никакого представления о великом Божественном Промысле, называемой нами «судьба». Касаясь же моей судьбы, оставив в стороне довольна или недовольна я ею, могу припомнить некоторые боли потрясавших меня. Это первым долгом, неожиданная потеря отца и матери, далее, брата, относительно недавно. И еще известные всем события 20 января. За исключением этого, все прочие неприятности не имеют большого значения, и я не могу назвать их ударами. В числе радостных событий могу назвать троих внуков, и нескольких произведений, в которы могу прятатся…
- Мне кажется, кроме памяти, есть еще и семейные традиции. Ваш дед Али Велиев прожил тяжелую, но очень интересную жизнь, он смог запечатлеть ее на бумаге, то есть задокументировал в художественной форме на бумаге, далее ваш отец – Масуд Алиоглы стал исследовать то, что видел и помнил, разложил все это по степени значения, а потом вы – Афаг Масуд начали писать… То есть в некоторой степени с новой точки зрения продолжили семейную традицию. А как после вас, будет ли продолжена эта традиция?
- Не знаю. Я замечаю у сына, самого младшего из моих детей, интересные мысли. Однажды, ему было еще пять лет, мы сидели на кухни в двоем и обедали. Вдруг он не с того, не с сего сказал:
- Вообще то в людях, по сути, все мертво… кроме глаз и голоса…
Честно говоря, я была потрясена, услышав это от пятилетнего ребенка. Ведь действительно, живое то в нас – это наша душа, и его настроения выдает лишь наши глаза и голос. Мы по голосу чувствуем, кому плохо, кому хорошо, ощущаем его настроение по глазам, даже если он молчит. Мой сын часто бросается своми, такого рода «философскими взглядами». Но, по-моему, его к письму не тянет. Потому что не любит он пока сидеть на одном месте.
- Вы говорили о том, что ваш дедушка прожил трудную жизнь. Однако это не помешало ему написать большие романы. А как вам, мешают ли бытовые трудности в вашей работе, размышлениях?
- Возможно. Выходя из дома, я поправляю даже дорожку, постеленную перед дверями. Потому что знаю, что отогнутая дорожка может нарушить весь порядок внутри меня, не даст мне что-то доделать, дописать. Для того чтобы взяться за письмо, надо чтобы в моем быту все было гладко и без проблем. Лишь после этого я могу приниматься за писание. Если я не пишу, то с удовольствием занимаюсь бытом. Когда же пишу, то са мая мельчайшая проблема, скажем, тупой нож, или испорченный винтель крана в состоянии лишить меня возможности работать. Писать - для меня, все равно что, быть в предсмертном состоянии. Я и в самом деле, когда пишу, чувствую, что покидаю свое тело… Ведь писать – это переход из одного состояния в другое. И можете себе представить, в какое состояние приводит меня в эти мгновения «перехода» какой-то посторонний звук или скрежет…
- У вас трудно брать интервью. А как вы сами, задаете ли временами себе вопросы?
- Нет. Я не ощущаю себя. То есть внешне, конечно, вижу. Например, смотрю на себя в зеркале, причесываюсь, стараюсь сочетать цвета одежды к туфлям и т. д. Но как личность, мне не удается ощущать себя. Ощущаю себя ничтожно малой, и явно чувствую в пространстве ничтожное свое «я».
- Изменили бы вы что-нибудь в своем прошлом, если была возможность вернуться туда?
- Наверное, не вышла бы замуж. Я очень люблю своего мужа, и детей своих. Просто со стороны я вижу, как трудно жить со мной. Может быть, для моих детей я самая идеальная мать. Однако чего-то, какого-то тепла я им дать не смогла и сейчас не могу. В какие-то мгновения я могу больно ранить их. Бывало, что занятая каким-то своим произведением, я чисто механически исполняла обязанности матери. Я пишу не всегда. Однако и в этих редких случаях, постоянно чувствую угрозу очередного входа в это состояние.
- А повлияло бы на вашу жизнь, если у вас не было семьи?
- Думаю, это произвело бы на мою жизнь разрушительное воздействие. Не смогла бы наверное вернуться из тех потрясающих «территорий», в которых оказываюсь, когда пишу. А сейчас, как бы там ни было хорошо и интересно, я бываю вынуждена вернуться. Потому что знаю, что здесь ждут меня.






Газета «Новый Азербайджан» от 28 января 2006 года

ИСКРЕННЕЕ СЛОВО, КАК И ЧУВСТВО, НИКОГДА НЕ СТАРЕЕТ

Самое трудное для писателя – верно передать все то, что видел и постиг.
А. Масуд

- Что значит в Азербайджане быть женщиной-писателем? Как по-вашему, не слишком ли узкое у них пространство?
- Быть женщиной-писателем в Азербайджане то же, что быть женщиной-писателем во Франции или в далекой Сибири. С географической точки зрения, нет никакой разницы между женщиной-писателем или писателем-мужчиной, ибо и те и другие мучаются от постоянного желания писать, они впитывают в себя идущий откуда-то, подобно клубам дыма, туман, заглатывают его. Сегодня в Азербайджане, как и в других странах, где царит свободная мысль, нет проблемы напечататься, прославиться. Проблема в самом писателе. Действительно ли он является писателем, и хочет выразить на бумаге то, что понял, постиг?.. Или же просто хочет пополнить число опубликованных изданий, и ищет заметные темы, которые могут привлечь внимание как можно большей аудитории читателей?.. Для писателя, в высшем смысле этого слова, в этом отношении никаких проблем нет. Записать то, что увидел и познал, почувствовал, для него так же просто и легко как исполнение самой обычной и будничной работы. Главное, чтобы это увиденное и постигнутое он смог передать присущими лишь ему Словами.
Вторая и наиболее традиционная проблема состоит в необходимости создания взаимопонимания с обществом. Здесь трудности мужчин - писателей несколько отличаются от трудностей, встающих перед писателями-женщинами. Если женщина-писатель постоянно является объектом вполне справедливых нападок членов своей семьи за «холодное», «безразличное» отношение, за «постоянное блуждание в каких-то миражах», то писатели-мужчины получают попреки от членов семей за то, что они не могут содержать семьи за счет своих «никому не нужных писаний». И это проблема не только Азербайджана. Во всем мире таково отношение к людям, решившим связать свою судьбу с искусством, литературой. И я полагаю, что к этому надо относиться не как к «трагедии художника», а как к вполне естественному явлению. Это подобно тому, как растущие у дороги, слабые перед ветром деревья, под действием холодных масс сгибаются, но снова выпрямляются.
- Есть ли в мировой литературе женщина-писатель, перед которой вы склоняете голову?
- Честно говоря, я не вижу такой женщины-писателя, перед которой можно со всей безусловностью склонить голову. Писатели, которых я люблю, в основном мужчины. В первую очередь, это Достоевский. Далее Чехов, Гоголь, Маркес, Кафка, Борхес, Кортасар и т. д. – этот список можно продлевать. А среди женщин-поэтов – есть. Безусловно, Марина Цветаева, Анна Ахматова… Но при этом следует добавить, что есть немало женщин-писателей, которые не входят в число любимых мной, но, несомненно, серьезных писателей. Это в первую очередь – Вирджиния Вулф, австрийские писательницы Ингебора Бахман, Эльфрида Елинек. Это, конечно же, Агата Кристи. Хоть я и не люблю детективов, но эту великую женщину я странным, мистическим взглядом вижу среди созданных ею живых образов, в полных тайн ситуациях. Агата Кристи считается автором детективов, однако мне она представляется автором мистико-психологических романов в стиле Достоевского. Вот, пожалуй, отвечая на ваш вопрос, могу среди писателей-женщин, со всей несомненностью назвать Агату Кристи.
- Как по-вашему, о чем не должны писать в современном мире писатели, в том числе и азербайджанские?
- Какой прекрасный вопрос?!. Как говорил Чехов, «Писатель должен в первую очередь думать не о том, что уже написал, а о том, чего еще не смог написать…»
Это такая тема, что невозможно ограничиться коротким, конкретным ответом. Очень напоминает незабвенного Райкиновскуюу притчу: «Принесите мне справку о том, что вы не женаты на всех остальных женьшин мира». Ну, что же, постараюсь ответить кратко.
Считаю во первых, что писатель не должен писать того, что не пережил, не прочувствовал сам, так как Слово не терпит лжи, поверхностности;
во-вторых, нельзя писать того, в чем на самом деле нет необходимости, а пишешь его лишь для того, чтобы объяснить читателю то, что не смогла передать предыдущим текстом; а если написанное тобой искренни сами по себе, то в любом случае оно найдет путь к познанию самого глупого читателя и будет делать там свою работу;
в третьих, не стоит писать о «неразрешимых» всем известных проблемах – о мелких, дешевых, мелодраматических, временами сниженных до бытового уровня «мучительных трагедиях», которые видны и понимаемы всеми; так как подобная литература апсолютно бесполезна для души;
в четвертых, не стоит писать о проблемах сегодняшних, нынешних – то есть, литературу, в которой решаются сегодняшние проблемы, хотя бы потому, что для этих проблем существует другая область – журналистика;
в пятых, нельзя писать по вкусу, для понимания широких масс, так как массовая литература, то есть читаемая, любимая, легко понимаемая литература просто оставляет читателя на месте, которое он уже занимал, для этого есть достаточно людей и организаций, занимающихся «беллетристическим бизнесом».
Это список того, чего не должен писать писатель, чего не позволяет ему делать литературная кухня, можно продолжать до бесконечности. Но для того, чтобы писатель мог переступить через этот огромный и невидимый переход, называемый «чего нельзя писать», безболезненно, без этих подобного рода поучений, он просто должен писать мало и осторожно.
- Над чем вы сейчас работаете? И не кажется ли вам устаревшим то, о чем вы писали в свое время?
- Я работаю всегда. У меня, можно сказать, не бывает перерыва, когда я сижу в ожидании поэтической музы. В первую очередь я работаю над одной пьесой. Это будет уже моей третьей пьесой за последние два года. Временами меня начинает пугать моя родившаяся в последнее время болезненная тяга к драматургии, так как я не знаю, к чему она может привести. Боюсь, что этот возникший интерес к сцене, может отдалить меня от литературы, которой я посвятила тридцать лет своей жизни, или же может закончиться чем-то более ужасным. Я пишу мистическую пьесу о жизни мужа и жены, которые загнали сами себя, по вине общества, или по собственной вине в узкое пространство взаимоотношений, и никак не могут вырваться из этого, напоминающего душный, тесный остров места. Еще я работаю над романом. Это произведение биографическое. Я вообще люблю много писать о себе и думаю, что в этом отношении я единственный писатель в Азербайджане, любящий писать о себе. Однако проблемы Центра и журнала, а также суфийские тексты, переводы над которыми доставляют мне особое наслаждение, оставляют очень мало времени для собственного творчества. С одной стороны, это меня радует. Писание, как человек, с ним постоянно надо находиться во взаимоотношениях – оно зовет человека, путает его, иногда бывает что и надоедает. К тому же я получаю некое странное удовольствие еще до того, как я их записала, от самого блуждания... Пока они – во мне, я чувствую нечто подобное тому, как загустевает поставленное вино, порождая все новые, поразительные свойства. Что же касается того, мои старых произведений – до сих пор я не считаю ни одно из них устаревшим. Я с удовольствием включила в свою новую книгу, написанный в двадцатилетним возрасте рассказ «Бездельник», написанный в двадцать четыре года рассказ «Общежитие», и написанный в двадцать девять лет рассказ «Смерть зайца» и «Воробьи», полагая, что искренне сказанное слово, подобно чувству – оно никогда не стареет…







«525-ая газета» от 11 февраля 2006 г.

В Судный День постигнет истинность самой страшной кары, ученый который не стремится постичь истину…



- Афаг ханум, 2005 год для вас как писателя стал успешным плодотворным; вы сделали первый шаг в драматургии, была поставлена ваша пьеса «Джан усте». Издали сборник произведений «Язы». А если прибавить к этому новые эссе из цикла «Империя чувств», ваши переводы из восточной философии, опубликованные в журнале «Хазар», то складывается впечатление, что вы сделали все что смогли. Это, в самом деле, так или таков ваш обычный ритм работы?
- Мне кажется, обычный мой ритм. Такой ритм – не новость для людей близко знающих меня. И мне кажется, что выражение «женщина - ветерок», сказанное недавно обо мне нашей няней, думаю не случайно. Многие поражаются этому моему ритму - ветра, некоторые сравнивают его с анормальной енергией, вдохновленным некоей мистическим зарядом. Раньше я воспринимала свою скорость как что-то вполне нормальное. Но однажды, когда одна моя знакомая, пожилая и медлительная женщина, покушала плов, который я приготовила за двадцать минут и сказала:
- Это мистика, - я и сама задумалась над этим.
И та «мобилизованность», которую вы отметили, думаю, тоже самое. На самом деле все гораздо проще. Тот «сумасшедший» темп, который я вначале приняла в семье и в бытовых проблемах, рождение и воспитание троих детей, сейчас я имею возможность полностью направлять на творчество. По сути, я всегда работала без остановки. Одной рукой качая детскую колыбель, другой искала перо. Если я не могла что-то написать в те годы, то хранила это ненаписанное в себе, и ни что из этого я не потеряла и думаю, не написанное мной гораздо больше написанного. Никак не забыть мне, как, вынашивая последние месяцы сына, в жаркие летние месяцы, изнывая от жары, чуть ли не явственно считая удары сердца, писала ежедневно по пять-шесть часов, а иногда и больше. Параллельно переводила роман Маркеса «Осень патриарха» - в 550 страниц... одновременно работала над последним вариантом «Свободы», и тогда же откуда-то взявшейся третьей рукой на свободных листах бумаги делала отметки для подборок «Империя чувств»… А вместе с этим еще и дела в Центре, дом, дети… Если посмотреть со стороны, то это картина напоминает некцю целенаправленную работу, которая проводится перед захватом новых территорий. И быть может, вы правы, все это, действительно напоминает мобилизацию перед полетом к новым, недостижимым вершинам.
- В вашей новой книге «Пмсание» опубликован и роман «Свобода», но под другим названием «Запретные сны». И кажется, изменения эти коснулись не только названия, но вы убрали и первую часть романа. Мне кажется, что события 90-х годов, описанные в этой части романа, дополняли и последующие главы и более соответствовали названию романа. В новой версии ощущается некая неполнота. Возможно, это связано с тем, что я помню первую версию романа, однако как читатель я отдаю предпочтение роману «Свобода».
- Согласна, это моя ошибка. То, что я написала первую часть романа в несколько публицистическом стиле, то есть обратилась к тому, что происходило у меня на глазах, создало у меня впечатление, что роман вполне обойдется без этой части. К тому же эта глава изобиловала «маркесовскими» «говорят», «говорят», и поэтому несколько напоминала «Патриарха» Маркеса, именно поэтому я ее и убрала. Я хотела, чтобы была видна огромная разница между «Свободой» и «Осенью патриарха», между Генералом и Патриархом, разница в теме и стиле. Но свою ошибку в сокращении первой части я поняла, когда книга была уже издана. Роман в этом виде мне стал напоминать человека, лишенного какого-то важного органа. По сути, это и в самом деле так и есть. Ведь любое произведение чем-то напоминает человека. Его последующая переделка, сокращение или увеличение наподобие брюк или пиджака – напоминает хирургическую операцию, которая неизбежна без боли и потерь. В этом я свою ошибку признаю, в последующих изданиях «Свобода» будет печататься полностью.
- В предисловии к вашему «Писанию» Рамиз Ровшан написал, что вам в «Процессии» удалось преодолеть много страданий. А боли ваши вы смогли преодолеть?.. Потому что в пьесе «Меня Он любит» явно ощущается что боли от «Процессии» вы еще не забыли.
- Для каждого думающего человека «Процессия» открывает большие возможности для постижения автора. Многие искали код для прочтения этого романа и ищут до сих пор. Для некоторых это чуть ли не порнографический роман, муж заглядывает в пустую грудь жены и спрашивает: «А где же твои груди?», и это прочитывалось многими как эротический намек на то, в черной пустоте несчастная молодая женщина утратила не только голову, но и себя как женьщину, другие расценили это как фольклор… Были и такие, кто увидел в этом произведении, написанном на основании чувств, без сюжета, без традиционной красной линии. Скажу вам, что «Процессия» - это подсознательная память, которой не каждый удостаивается. И в этом смысле «Процессия» - это роман, подобного которому нет в азербайджанской литературе. Быть может, Рамиз и прав, считая «Процессию» неким этапом в моем творчестве, я же с годами все более понимаю, что все, написанное до этого и после, включая и «Иоганна II», идут из «Процессии». Быть может, все непонятое и необъяснимое в «Процессии» связано с моей генетической памятью, если так можно сказать, с духовной рефлексией. Иными словами, это моя собственная (расшифровка) азбука. В этом смысле все эти боли, о которых вы упомянули, никогда не пройдут, они вписаны в мой генетический код, в мою подсознательную память. Эти боли лишь могут переходить из произведения в произведение, растворяться, превращаться в некий аромат, туман, расходиться и терять свою крепость. А «Процессия» - это клубок всех этих болей и причин, их порождающих. Сейчас я работаю над одним произведением, и чувствую, что один конец этого небольшого мистического триллера уходит в суть того, чего я коснулась в «Процессии».
- В январской книжке журнала «Азербайджан» за 2005 год была напечатана ваша новая пьеса «Меня Он любит». Эта двухактная пьеса своего рода продолжение пьесы «У порога». В том смысле, главный герой пьесы, женщина-писатель искавшая в «У порога» ответы на некие запретные вопросы, в пьесе «Меня Он любит» находиться уже на той же запретной территории, входит в контакт с потусторонними силами.
- Да, это именно та самая женщина. Та самая, что спала на пустых ветвях безлюдного леса в «Процессии», просила найти ей ежика в «Смерти зайца», та самая, что оставив дочь ушла с воробями в «Воробьях». В спектакле «У порога» она стремится познать с попавшимся ей Стариком некий неизвестный, однако знакомый ей каким-то внутренним чутьем Переход в потусторонний мир, в «Меня Он любит» она уже за чертой этой границы. Однако перейти эту линию еще не значит, оказатся в другой стороне. Человеку, оказавшийся там, в данном случае я имею в виду себя, здесь нечего делать. В этом смысле, некая разорванность чувств, незавершенность картин и ситуаций свидетельствует о том, что Путник (то есть я) еще в пути. Достижение этого таинственного пространства, подобно тому, когда только лишь можешь представить себе, виднеющиеся издали картины – вершины и спуски, зелень и облака. И пока что этот процесс достижения продолжается…
- В таком случае, попытка достижения человеческим сознанием этого неопознанного и попытка описать его представляется мне делом весьма трудным и, по-моему, требующим отваги…
- Честно говоря, я отдала это произведение в печать после больших колебаний. Мне казалось, что эта пьеса, более напоминающая, скорее всего бред, психические муки человека, мучающегося в горячке, нашим чрезвычайно «трезвым» обществом, будет воспринята неоднозначно. Вообще наша читательско-зрительская аудитория очень трудно воспринимает произведения, выходящие за рамки общих представлений. Наши люди, как ни странно, и на сцене, и в литературе хотят видеть то, что видели тысячу раз, сотни тысяч раз пережили в своей повседневной жизни. Отсюда же тяга к сериалам, мучающихся от безделья, или погрязших в бесконечных бытовых проблемах, и потому не имеющих возможности подумать о себе, поделиться мыслями. В основном это касается домохозяек, для которых подобные сериалы – средство забыться. Но я знаю не мало занаятых людей, которых, время сериала не упустят ни за что. Не хотят люди думать, вот и все. Все желают как то побольше отдохнуть, сидеть по вечерами в своих уютных креслах, вновь и вновь переживать на экранах то, что увидели и пережили сотни раз в своей повседневной жизни, свои радости и печали, счастье и ревность, предательство и ложь… Поверьте мне, это совершенно анормально. Ведь мы рождаемся не только для того, чтобы есть и спать, жениться и разводиться, встречаться и расставаться?!. Когда же придет конец желанию вновь переживать эти процессы, через которые мы проходим на протяжении всей жизни, еще и на сцене, когда угаснет этот не иссякающий интерес к этим поверхностным человеческим отношениям и чувствам?.. Я сейчас работаю над пьесой на эту тему. Пьеса эта будет называться, если я позже не передумаю, «В черных ноках». В пьесе речь идет о людях, которые в этом безграничном мире, этой бесконечности Вселенной, в нашем безмерном мире добровольно заперли себя в некоем закрытом пространстве взаимоотношений, превратившись в его заключенных. Возможно, мне следовало в первую очередь показать своим читателям и зрителям именно «Черный чулок». Потому что «Меня Он любит» это уже о тех, кто смог спастись из этой клетки или, по крайней мере, имеет желание сделать это. Мучаясь сомнениями в том, что произведение будет понято, я, тем не менее, была уверена в одном: несмотря на всю свою непонятность и ирреальность, оно своей неясной для меня тайной энергией как-то затронет самого непредвзятого читателя. Так оно и получилось. Я поняла это, когда давала прочитать еще в рукописи, да и после, в изданном варианте, и чувствовала, как читаюшие читая произведение прошли через какой-то неуловимый, роковой мост, как поменялись их голоса, словно прошли они через какие-то огромные препятствия, по их настроению.
- Под названием пьесы написано: «Попытка спасения в двух актах». Я хотела бы немного остановиться на этом: спасение от чего – речь идет о душе, поки нувшей тело, или из нынешнего миропонимания, из того, что мы называем жизнью?
- Я не могу уточнить от чего именно. Так как здесь спасение не конкретно о чего то. Думаю, первым делом, здесь попытка спасения из материального мира, и из той коробки, которую вы назвали «телом». Но это еще не все. Речь идет о том, от чего еще хочет избавиться человек в этом мире, о самых сокровенных тайнах человеческой души, пока еще неизвестных нам. Это может быть моделью непостижимых, всевозможных рамок, возникающих с рождением человека, или сам Земной шар, в чьей надежности мы уверены и потому и строим на нем высотные дома, хотя где то в глубине осозная что в любой момент он может повернуть ось вращения и поплыть по Вселенной Бог знает куда. Попытка возрождения в этой пьесе – это выход, путь к спасению женщины, запутавшейся в грубом и чуждом для понимания материальном мире, желающей растаять, исчезнуть, как луч, как ветер, в невесомости и тишине. По сути дела, то, что мы видим на протяжении пьесы, это происходящее в душе главной героини противостояние, есть попытка выхода, происходящая время от времени в душе каждого из нас. Эти незримые процессы проявляются у одного из нас в непонятном беспокойстве, в нехватке чего то, у другого – долгую, мучительную тоску. Люди часто связывают этот внутренний дискомфорт, это непонятное состояние безсодержательности, с чем-то социальным, вещественно-бытовым, или некими жизненными проблемами. Однако по мере того как решаются та или иная проблема, по мере того, как реализуется та или иная мечта, по мере того, как устраняется «непреодолимое препятствие», люди обнаруживают что тот дискомфорт присутствует так или иначе опять. И так они открывают новые мечты, вызывающие новое беспокойство и, новые препятствия. Когда возникает недостаток в препятствий, многие часто сами создают себе их искусственно. Но по сути дела, это те самые конфликты, которые происходят внутри каждого из нас. Это попытка невесомого луча, помещенного в узкое пространство, прорвать его и вырваться на свободу. И до тех, пор, пока мы будем воспринимать мир, в котором живем, как Царство Материальности, все законы и правила которого надобно как следует освоить, нам не вырваться из тисков этой нескончаемой тоски,(тесноты) этой вечной борьбы, идущей тайком от нас в наших душах.
- В пьесе один из персонажей, говорит об Айоме, который мечтает вырваться из земной тоски и постоянно ищет пути спасения: «Это Александр Македонский». Александр в нашем художественном восприятии – это человек, ищущий жизни. Быть может, духовные поиски этой женщины – героини вашей пьесы происходят от той самой бренности жизни, которая наводила ужас на покорителя мира?
- Александр попал в эту пьесу совершено случайно. То есть его привело туда само слово. Это совсем не из тех персонажей, которые я водила в общую канву произведения, чтобы раскрыть какую-то подспудную мысль. Позже, когда я обнаружила, что в этой ни как ни воспринимающий земные законы женщине действительно есть что-то от Александра Македонского, который, покоряя мир, искал свет во мраке, я поняла, почему его имя оказалось в пьесе. Ведь и в Коране сказано: «Ни один листик на дереве не шевельнется без Моего Дозволения, и ни одна мысль не шевельнется в голове без Моего Дозволения». И думаю, что есть нечто общее между тем мистическим ритмом, который вы назвали «моей мобилизоцией», и Александром Македонским, который в молниеносные сроки завоевывал необьятные территории. Разница лишь в том, что завоеванные мной территории – неземные.
- Мне кажется, это от вашей любви к Богу, веры в Бога. Однако между двумя любящими нет ни Иисуса, ни Будды, ни Магомета…
- Мне кажется, между человеком и Богом нет никого. В противном случае мы, в самых трудных, безисходных ситуациях, призывали бы не Бога, а Его Пророков, и благодарили бы за дородетель не Бога, а Его Пророков. И Магомет, и Иисус – любимцы Бога, свидетельствующие о существовании Его и его неоспоримых чудес. Ведь Господь, желая что-либо передать людям, говорит об этом тем, кого любит, в том обьеме, которой любит их. Однако ни одно из тех божественных лиц не может быть столь же близко человеку, как Сам Бог. Да и они сами не имели по поводу этого каких либо амбиций.
Что же касается произведения, то в нем все немыслимые события, напоминающие на первый взгляд выдумки, фантастику, при всем малом доверии, которые они вызывают – реальны. И бесконечные дожди, которые в романе «Иоганн II» каким то чудом позже перешли в мое управление, тоже не выдумка. И молнии, сопровождаемые грохотом грома, ветрами и дождями, в «Меня Он любит», контакты Айом неким божественным, ее безадресные признания в любви к Нему и прочее – все это реалии. Переведя все это на бумагу я хотела чтобы люди, которые полагают, что они крепко стоят на ногах, должны понять – этот мир не такой «ясный» и «реальный», каким он кажется им. И это желание не призывает людей считать мир ирреальным, отворачиваться от него, запираясь в одиночестве, или воспарить несуществующими крыльями в небеса. Понятие, восприятие мира, это выбор каждого из нас. И прежде мы должны понять самих себя, свои желания, понять сущность свого личного бытия. Одним словом, ни вкоем случае не прекращать постоянного самоисследования, чтобы достичь относительного совершенства, понять, наконец, что есть истинно человек. А это в первую очередь означает, что с самого первого своего дня, и позже, учась в школе, в институте, пересматривать сформировавшиеся в семье и в обществе стереотипы, определить для себя лично, что есть правда, истина. В этом смысле полагаю, что эта пьеса имеет некоторые способности подвигнуть человека к подобным исследованиям, к пересмотру признанных ценностей.
- В журнале «Хазар» публикуются ваши переводы старинных суфийских текстов. Это желание возникло в вас после внутренних переворотов в вашей душе, то есть после «Божественного перехода», или же было просто желанием открыть неизвестные для читателя страницы?
- В этом тоже есть что-то мистическое, и полагаю, что этот болезненный интерес к суфизму возник во мне не случайно. Эти уникальные рукописи для меня сегодня играют роль, своего рода, толкового словаря к уже написанным мною и еще не написанным произведениям. Они помогают мне до конца понять то, чего я сама до сих пор не понимала в себе, раскрыть многие «непонятности» написаные мною же самой. Как это ни покажется странным, я сегодня нахожу в этих мистических текстах точное толкование каждой своей высказанной мысли, или чувству. Живым свидетелем этого таинственного процесса стал Вагиф Ибрагимоглы. Я совершено неожиданно для себя обнаружила в переводимом мной трактате великого суфия Абу Гамида Аль Газали, что же означает это непознанное множество людей, которое героиня моей пьесы «Меня Он любит» видела в одном человеке. Первое из них я нашла в цитате из Мухаммеда: «Духи – это регулярные армии…» Вторая представляла собой вывод самого Газали: «Дух должен знать свою армию…» Из этого и подобных этому мистических событий я прихожу к выводу, что примерно в начале будущего года, а может и еще раньше, я должна буду написать какое-то большое произведение, очень нужное людям, на которое меня подвигает мой интерес к суфизму. К тому же это еще мало изученное в Азербайджане литература.
Я слышала о суфизме еще в детские годы от отца, этот таинственный мир, оставшийся в моей душе, в моей памяти как восхитительное заклятие, впоследствии мне, можно сказать, был неизвестен. То есть, я не могла найти никаких источников, никакой литературы о суфизме и, честно говоря, забыла об этом. Много позже я стала узнавать о суфизме, что он ведет к «отрыву от мира», проповедует «затворничество», «дервишество» и прочее, и у меня о нем сложилось впечатление как о чем-то закрытом, о чем-то, полном темноты и таинственности, о черном мире, ведущем к смерти… Однако в один ничем не примечательный день, перелистывая книги одной брошенной библиотеки, среди старых книг я обнаружила научно-теоретическую книгу по восточному суфизму. И хотя я прочла ее единым духом, ничего не поняла в ней, кроме нескольких газелей, и истории жизни имама Гасана Басри. И тогда я, желая придать этому переводу современное звучание, пришла к решению перевести лишь притчи об имаме, который всю жизнь прожил в страхе допустить грех и боясь Бога. Когда первая публикация в журнале «Хазар» вызвала многочисленные отзывы, я решила взяться за остальные части этой волебной книги, которые в первый раз казались мне китайской грамотой и обмерла… Тексты, совсем недавно казавшиеся мне «китайской грамотой», в которой я по нескольку раз перечитывала каждую строчку и все равно ничего не понимала, после перевода притч Гасана Басри читалась на ясном мне русском языке… Я взялась за работу. Для начала решила перевести трактат о бытие одного из основоположников восточного суфизма Азиза ад-дина Насафи «Зубдат - аль Хакайиг» - «Истина о сущем». Позже выяснилось, что вход в необьятный мир суфизма проходит именно через этот трактат, считающейся азбукой суфизма. Выходит мой выбор был самым правильным шагом как с теоретической, так и с практической точки зрения для ясного восприятия суфизма, исследования различных ответвлений его. То есть, не зная Насафи, переходить к Газали или Араби, Фараби было бы бессмысленно – это все равно, что заставить человека, не знающего азбуки писать стихи. И если я начну рассказывать о разного рода мистических событиях, происходивших со мной во время самого процесса перевода этих древних текстов, это займет уйму времени. Что я хочу сказать: люди, до сих пор представляющие суфизм как отшельничество, призыв к дервишеству, одним словом как философию вредную, уводящую человека от мирской жизни совершали великий грех. В Коране сказано: «В Судный День постигнет истинность самой страшной кары, ученый который не стремится постичь истину.» Философия суфизма – это самый необходимый для человечества Божественный источник, питаюущий ее бесконечной духовной энергией, спасающий от тленной суеты мирской жизни, о чем я говорила выше, освобождающий человека от придуманных этим миром рамок и кандалов, раскрывающий сущность и цели великого Бытия. Достигшие вершин совершенства, великие суфии, оказавшиеся на упомянутой мной Территории – великие суфии Газали, Араби и прочие были не примерами одиночества, отшельничества, в них выразилась необходимость для человечества слияния с Богом.









Газета «Азадлыг» от 21 июля 1998 г.


«Литература – это не сюжеты событий, а сюжеты чувств…»


- Афаг ханум, не кажется ли вам, что своими произведениями вы разрушили рамки, издавна существующие в азербайджанской литературе?
- Я никогда не была сторонницей каких-либо разрушений. А уж тем более в литературе. Процесс разрушения, о котором вы говорите, быть может, является не разрушением каких то рамок, просто написаны в духе, не принятом в национальных, традиционных, общественно-этических нормах нашей литературы. Быть может, само это настроение, как вы говорите, разрушительное. При желании, различные формы свободы также приносят разрушительный результат. Быть может, разрушительная сила моих произведений заключается в глотке (ихней внутренней) свободы, ощущаемой в моих текстах. Это нельзя назвать тенденцией. Когда героиня моего рассказа «Катастрофа» - молодая женщина сидя далеко за полночь в ожидании мужа слышит, как за окнами вопят коты, и думает про мужа: «…словно, это он насилует кошек…», это никак не принемается ни в азербайджанской литературе, ни нашим, привыкшим утюженным, положительным героиням читателя. Однако мне кажется, литература – это сюжет не событий, а чувств…
- Каждое важное событие, происходящее в стране, в основном, речь идет об изменениях политических, тут же находит отображение в вашем творчестве. Можно ли расценивать это как попытку через писательскую призму оценить это событие? Речь идет о романе «Свобода»…
- Можно расценить это и как попытку рассмотреть через писательскую призму. Хотя по сути дела «Свобода» создавалась отнюдь не как реакция на происходящие общественно-политические процессы. Просто я, перепрыгнув через волну «исторических исследований» целого народа, имеющего древнюю историю, изысканную культуру и традиции, вновь захотела написать о «Жителях селения Неграм» , а взамен получилась это. После публикации этого произведения было много обиженных. Много людей увидели здесь себя и объекты своего поклонения, и обиделись, прочитав указанную правду. Меня это очень удивило. Ведь это не секрет что, большинство мои произведений во многом основаны на моей автобиографии, в них с тщательной искренностью раскрываются самые тайные и запретные моменты моих чувств и жизни, и имненно это всегда рождало в моих читателях чувство восхищения. А вот стоило мне чуточку изменить адрес этой искренности, и это тут же она вызвало раздражение. И тогда встает вопрос: есть ли запреты в литературе?.. А если есть, то кто их определил?
- Давайте вернемся чуточку назад. Осенним днем 1993 года в здании Президиума Академии Наук была назначена встреча президента с представителями интеллигенции. На следующий день в газете появилась ваша статья об этом. Я помню, что вы ушли с середины этой встречи, очевидно не нашли для себя ничего интересного в этой встрече академиков, народных поэтов и народных писателей. С тех пор прошло пять лет. Можно ли узнать о причинах того поступка?
- Я ушла с той встречи, потому что почувствовала вдруг, как меня охватывает странное удушие от всего того что происходит вокруг. Мне было страшно смотреть на пожилих, знатных академиков, поднимающихся трясучими коленями один за другим на трибуну, и бледнея, обливаясь потом от слабости, или быть может от чего то другого, неведомого мне, заливались похвалами, улыбаясь кокетливо, чуть ли не поклонялись ему. От этого зрелища я почувствовала как у меня в глазах потемнело. И что самое странное, выступив и покинув трибуну, эти люди отчего-то садились вокруг меня – то сзади, то по бокам, словно хотели и меня смешать с собой или наоборот – стать похожими на меня?!..
Тогда я почувствовала себя оскорбленной, хотя не было на это никакой причины. Когда вышла на улицу, помню, на было сумрачно, хотя часы показывали половину первого. На противоположном тротуаре стояли прячущиеся от ветра те же самые «жители селения Неграм» с авоськами, полными свежих газет, хлеба, молока. На лицах их, помню светила луч надежды.
- Роман заканчивается приездом в столицу Отца Нации. В начале роман читается с легкой иронией, а далее он тяжелеет. Самолет еще в воздухе, а гнев Отца уже давит на ожидающих его. Бывший президент – фанат - идеолог и гневный практик – чья свобода больше нужна людям?
- Честно говоря, по-моему, то, что называется свободой, пока нам не нужно. В сегодняшнем положении, когда люди голодны, босы, безграмотны, дать такому народу свободу не приведет ни к чему, кроме его уничтожения. В романе речь идет о другом, о свободе в более высоком смысле, о свободе внутренней. Если что-то и нужно сегодня нашему народу, то это материальное благополучие, политическая стабильность. А до свободы, о которой говорите вы, еще далеко.
- Вскоре после прошедшего съезда писателей был опубликован ваш рассказ «Гений». В нем рассказывается о том, что президент накануне писательского съезда дает квартиру поэту, который открыто поддерживал оппозицию, к тому же читает строки из его стихов. Потом он раздает квартиры членам Совета Аксакалов, читает и их строки. На следующий день он раздает квартиры молодым поэтам и на этот раз читает их стихи, и наконец, в день съезда он подписывает приказ о выделении всем 556 членам Союза писателей квартир. Что все это знчит?.. Нам интересно ваше мнение о «Гении»…
- Подобного рода гениальность свидетельствует о том, что президент, находясь в какой-то неизвестной, таинственной, туманной точке, внешне принимая большое участие в работе съезда, даровал, свою неожиданную щедрость этой огромной армии писателей, не считаясь с их отношением к себе, это одна из его вечных загадок. Необходим большой талант для того, чтобы одинаково отнестись к писателям самого разного стиля, литературных направлений, оценить их, быть может, намеренно поставив на одну доску, равно щедрое отношение ко всем, попытка избавиться от вечно голодных глаз этих «пожирателей» литературы, к которой он когда то относился с почтением, царским жестом раздав им квартиры, одним словом, оказать этим писакам конкретную социальную помощь, одновременно удостоив их должного.






«Улус» №5 (376) от 23 января 2002 г.



Для меня литература – это Территория.
И на этой Территории не действуют никакие законы иерархии.



- Читая Ваши произведения, складывается впечатление, что Афаг ханум через силу относится к своему литературному таланту…
- Что вы имеете в виду, говоря «через силу»? Если речь идет о самом процессе письма, то пишу я очень легко. Некоторые из своих рассказов, в частности наиболее известные – «Воробьи», «Ночь», «Смерть зайца» я написала за одну ночь. В этом смысле я могу сказать, что в моем процессе письма нет мазохизма. И если эти «муки творчества» все таки ощущаются в моих произведениях, в самом литературном материале, то я сама этого не ощущаю. Даже в самых биографических своих сочинениях. Напротив, когда я писала их, то тем самым освобождалась от некоторых болей, которые некогда носила или и теперь ношу в себе.
- Почему вы заставляете своих персонажей проходить через такое количество психологических лабиринтов? Или это новая форма поисков контактов между людьми?
- Я не занималась специальным поиском чего-то нового в чем-то. И не занимаюсь целенаправленным новаторством в литературе. И не помню, что когда-либо ставила перед собой цель создать именно что-то новое. То, что в моих произведениях кажется новым или производит впечатление новаторства, то, что кажется выходящим за пределы каких-то принятых литературных норм, взгляды, оказывающиеся за рамками традиций письма, излишняя обнаженность – это мой несколько «выверхный взгляд» на мир. Я не вижу никакого новаторства в том, что мои герои блуждают в психологических лабиринтах. Это часто бывало и до меня. По крайней мере, этим занимался Достоевский. Я просто так пишу. Так как занимаюсь психологической литературой. Этот метод изложения не так то уж легко усваивается массовым читателем, и, быть может, писатель, персонажи которого блуждают в темных лабиринтах, мистических коридорах, со стороны может казаться человеком, мучающимся в своих сомнениях. Однако это не так. Глубины, полутемные полузакрытые таинственные переулки – это те терретории, к температуре которых я давно привыкла, там я ощущаю себя как дома и очень часто именно там и живу.
- По мнению Кямала Абдуллы – литература как женщина. Чем ближе к ней тянешься, тем скорее она старается убежать от тебя. И наоборот, чем больше ведешь себя как ребенок, тем ближе она к тебе тянется. А как Афаг Масуд – видит ли она в литературе что-то мужское?
- Кямал сказал это не для того, чтобы воспринимать литературу в половом смысле. Он просто сравнивал музу литературы с господством женщины в природе. Кямал прекрасно знает, что как нет родовых отличий в дожде, ветре, так же и в литературе нет пола. Она более напоминает климат и каждого его воспринимает по своему. Для меня литература – это Территория. Территория, в которой когда-то по какому-то чуду родилась и я. И на этой территории, в отличие от остальных территорий Земного шара не действуют никакие законы иерархии. На этой территории я единственный повелитель и исполнитель, продавец и покупатель, и стенографистка, и молчаливый прохожий. Там есть многое… Там и Георг Кафки, спешащий по жестокому приговору отца к реке, чтобы утопиться, все еще спешит по мосту к реке и хотя я знаю, что его зовут не Георг, а Франц Кафка, и мне известно, что после той трагической смерти на берегах Рейна, он напишет новую новеллу, все равно мянея душит комок слез… временами я ощущаю там и дух больного Кафки, который сев за свой старый, нецклюжий письменный стол собирается писать новую новеллу… а иногда я и сама утопаю в реке вместо него... И все это вечно протекает на той Территории. Там бывает такое что, не выдержав там ее жестких законов, кое кто постепенно уходят, и после них остаются лишь старые воспоминания. Эти воспоминания чем-то похожи и на меня…
- В одном из своих интервью, вызвавших много толкований, критик Вагиф Юсиф сказал «Я много жду от Афаг Масуд. У нее новое понимание прозы». Интересует ли, вообще, Афаг ханум мнение критики?
- Я с большим уважением отношусь к критикам. Хотя бы потому, что и мой отец был критиком, и я прекрасно понимаю, что такое литературная критика. Это люди, которые избрали своей специальностью тяжелый, требующий много физических и нравственных сил труд, большого терпения, и я была живым свидетелем того, что переносили эти люди. Каждое утро, проснувшись, мы чувствовали тянущийся из кабинета отца и распространяющийся на весь дом густой сигаретный дым, изнуренное лицо отца, проработавшего всю ночь… античный письменный стол, столешница которого была заляпана чернилами… и так далее. Я с большим уважением отношусь к Вагифу Юсифу как к талантливому критику. И я благодарна ему за большую статью о моем творчестве, и за интерес к нему и за его надежды. Мне всегда интересно мнение профессионального критика. И за похвалы, и за критику. Однако я не припоминаю случая, чтобы чье-то верное и точное мнение могло каким-то образом повлиять на мою работу.
- Один из молодых писателей сказал о том, что вы своими образами и идеями внесли что-то новое в идеи феминизма. Вы считаете себя феминисткой?
- Весьма возможно, что в моей природе и мыслях очень мало, а может быть, и вообще нет женского. Быть может, от этого и литература моя не женская. Впрочем, это вовсе не значит, что если это не женская, то она непременно мужская. Феминистки стремятся противопоставить себя мужской силе, стремятся показаться сильней мужчин, быть над ними, быть свободней их. Мне нет дела до мужчин. А то, что воспринимается в моем творчестве как элементы феминизма, это, быть может, проявление моей свободы, искренности и обнаженности чувств, непринятия, как я сказала выше, принятых нормативов. И вообще я не принимаю феминизма. Я считаю мужчин гораздо более умными, талантливыми и сильными. Что же касается отдельных женщин – Жанны Д’Арк, мадам де Сталь, Марины Цветаевой, Маргарет Тэтчер и других, им подобных, то хоть они и смогли своими делами покорить мир, они вовсе и не думали о феминизме. И не мужчинам судить о том, что «Женщина – это великая сила».
- Сейчас все жалуются на деформацию понятий. Как по-вашему, будет ли возвращение в литературу?
- Вы, наверное, имеете в виду политизацию общества в последние годы. То, что литература воспринимается как массовое искусство – это печальный опыт оставшийся нам от недавнего прошлого. Великая литература существовала во все времена, однако произведения Физули, Сервантеса, Камю и прочих не стали способом для управления какими-то процессами, массами, обществами. Мы, как сказал, Рамиза Ровшан, «нация филологическая», и потому все мы – от политика до дворника – будучи с молоком матери вскормлены на поэзии, на литературе, в самые свои печальные, безрадостные моменты, равно как и в мгновения счастья, всегда обращались к поэзии, и ждали подмоги от этого неуловимго, не имеющего материальнуюу оболочку и силу процесса. А сегодня положение изменилось. Литература перестала выполнять роль «народного аксакала», она уже не тот, знакомый нам, дисциплинированный бодрый и жизнелюбивый учитель. Сегодня люди предпочитают получить хоть небольшую сумму конкретных денег, чем наслаждаться уймой прекрасных стихов. Однако это вовсе не означает, что литературы нет. К литературе, которую имели в виду вы, возврата не будет. А процессы влияния великой литературы, подобны процессам, которые производят на наши мысли, настроение, сны. Эта работа ведется годами, веками, притом втайне, когда и мы сами этого не замечаем, в самых укромных уголках нашего сознания и души.
- Вы пишете литературу не массовую. Что является для вас стимулом?
- У меня стимулов нет. Я пишу, когда освобождаюсь от дел по работе, от бытовых проблем, от проблем детей. И не жду для этого особого настроения, или музы вдохновения. Писать для меня – это медитация. Это все равно, что со свечой в руке спускаться куда-то ниже - в себя, в самые темные, таинственные пространства, спускаться по витым лестницам и дорогам, чувствуя, как задыхаешься от любопытства…
- Судя по всему, политика вас не привлекает? Или может, это вам не интересно?..
- Политическая жизнь нашего народа постоянно напоминает мне переполненную людьми и машинами улицу. И то, что происходит на этой «улице» в широком смысле слова, всегда казалось мне неинтересным и утомительным, так как не имело никакого отношения ко мне. Потому что я издавна знаю, что, что бы на этой улице ни происходило, все равно в сути ничего не меняется. И, конечно же, я не хотела бы спускаться с той завораживающей Территории, о которой говорила выше, в этот шум, к людям, которые ничто иное, кроме как пешеходы и пассажиры.
- Учитывая скудость нашего театрального репертуара, почему Афаг Масуд не хочет заняться театром?
- Есть определенная разница между требованиями сцены и литературой, которую я пишу. Театр больше любит массовость. Чтобы на сцене происходили какие-то ситуации… Зритель реагирует на то, что видит, на конкретные слова, которые говорят друг другу персонажи. А я занимаюсь тайной работой. Для того чтобы воплотить эти тайны на сцене, нужно, очевидно, искать совершенно иные пути. Может быть, для этого надо создать новый театр. Театр, в котором можно было бы в диалогах, в событиях, в конкретных ситуациях передать происходящее в душе человека, состояние его духа, его настроение, одним словом – атмосферу самого Человека, а не то что происхрдит с ним в жизни. А это нелегкое дело. Потому, может быть, и появилась моя «Империя чувств». Это мгновения, которые не передашь в диалоге, в ситуации, они находятся за пределами сознания, это невидимые, непостижимые мгновение чувств. Но при этом я думаю о театре. Хочется что-то сделать. К тому же было и много предложений. Я хочу написать пьесу, которая удовлетворит меня, а не просто ради того, чтобы она вошла в репертуар какого-то театра. Смотреть нынешние спектакли – это истинная мука для зрителя. И я не хотела бы причинять людям дополнительные мучения.
- И последний, традиционный вопрос: над чем вы сейчас работаете?
- Работы много. Я привыкла одновременно заниматься многими делами. Тогда я чувствую себя хорошо. Пишу роман, «Империю», записываю в блокнот новые мысли, чувства, перевожу и т.д. С романом дела идут трудно. Он отнимает у меня больше всего времени и сил. Это своего рода продолжение «Свободы». Однако в этом поиске «Свободы» гораздо больше мистики. Я вообще очень люблю мистику. Сны и ощущения, виртуозные возможности человеческого духа, материальная и нематериальная сторона мира… и запутавшиеся во всем этом люди… Кажется, получилось немного страшно.